Каковы же главные причины столь неумеренного увлечения услов­ной театральностью и основные целевые установки режиссуры в поис­ках того наисовременнейшего "эстетического чуда", каким ныне пред­ставляется "условно-театральный" стиль? Каков механизм перерожде­ния этого богатого творческими возможностями художественного стиля в величину нетворческую и нехудожественную?

Гротеск подлинный и мнимый

В современном театре выявилась тенденция к отражению жизни в отчетливо поэтических и синтетических формах — об этом уже сказано. Таково, если можно так выразиться, веление театрального времени: единицей режиссерского мышления сегодня является образ, несущий информацию прежде всего по театральным каналам, что сообщает ху­дожественной выразительности современного театрального искусства особую содержательную емкость и вместе с тем открывает перед ним широкие возможности эстетического освоения действительности. Эта объективная потребность сценического искусства влечет за собой важ­ные последствия: она побуждает режиссеров к усиленным поискам та­ких художественных решений, которые способны передать зрителю оптимальный объем содержательно ценной информации и одновремен­но как бы обманывают его ожидания, придают образности неожидан­ные оттенки, делают ее трудно предсказуемой.

В одной из дискуссий ведущие мастера режиссуры говорили о важности сознательного разрушения инерции зрительского восприятия (Ю. Любимов), о стремлении построить театральную постановку в виде цепочки образных решений, своего рода неожиданных "рывков", ме­шающих зрителю прогнозировать дальнейшее течение спектакля (М. За­харов). Попытка теоретически осмыслить сказанное не оставляет места для сомнений: речь идет о гротеске. Именно непредсказуемость ценил в гротеске Мейерхольд, писавший: "Основное в гротеске — это постоян­ное стремление вывести зрителя из одного только что постигнутого им плана в другой, который зритель никак не ожидал". Но непредсказуе­мость — всего лишь одна из граней гротеска.

Известно, что К. С. Станиславский, осторожно и осмотрительно относившийся к театральной условности и к любого вида театральным преувеличениям, считал гротеск идеалом сценического творчества, с одной, правда, необыкновенно важной оговоркой. Станиславский по­нимал под ним тот счастливый и всесторонне, длительно подготовлен­ный момент актерского и режиссерского творчества, когда "всеобъем­лющее, исчерпывающее содержание повелительно нуждается для сво­его выражения в утрированной, раздутой форме". Предостерегая от лжегротеска, порожденного ложным новаторством, и указывая, что подлинный гротеск— это не та или другая безрассудно смелая и не­ожиданная частность режиссерского или актерского искусства, но "все искусство в целом, доведенное до всеисчерпывающего воплощения все­объемлющего содержания творимого", Станиславский отмечал, что "лжегротеск многими считается . одной из разновидностей актерской характерности . и всего стиля спектакля".

Можно подумать, что текст, известный под названием "Из послед­него разговора с Е. Б. Вахтанговым", статья "О ложном новаторстве", откуда взяты приведенные выше слова, рождены не только живыми наблюдениями над бурными и противоречивыми исканиями советской сцены 20—30-х годов, но и вполне понятным стремлением великого художника заглянуть в завтрашний день театра, ставший для нас теат­ральной реальностью, желанием предупредить грядущее поколение ре­жиссеров от ошибок предшественников.

Ложное понимание гротеска актерами (при передаче роли) и ре­жиссерами (при "сочинении" спектакля) многое объясняет в разобран­ных выше работах. Актеры в подобных спектаклях, как правило, не вла­деют "глубоким и хорошо пережитым внутренним содержанием роли", их постановщики в большинстве своем "не заглядывают глубоко в души ролей и их исполнителей" (К. С. Станиславский). Поиск внешней остро­ты, не обеспеченной, не "вынужденной" внутренней содержательно­стью, дерзость наружных преувеличений, за которыми не ощущается горение подлинных страстей, произвольность и самоцельность этой остроты и этих преувеличений порой заходят сегодня столь далеко, что возникает сомнение: верят ли создатели таких спектаклей в возмож­ность в самих произведениях драматургии, в отраженной в них жизни открыть темы, явления и характеры, социальные закономерности и нравственные ценности, способные сами по себе — в широком духов­ном плане и помимо приманчивой и броской театральности — взволно­вать, обогатить и просветить сегодняшних зрителей?